Неточные совпадения
И Лизавета Петровна
подняла к Левину на одной руке (другая только пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячущее свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже
нос, косившие глаза и чмокающие губы.
Левин вошел в денник, оглядел Паву и
поднял краснопегого теленка на его шаткие, длинные ноги. Взволнованная Пава замычала было, но успокоилась, когда Левин подвинул к ней телку, и, тяжело вздохнув, стала лизать ее шаршавым языком. Телка, отыскивая, подталкивала
носом под пах свою мать и крутила хвостиком.
Чичиков
подымал только
нос кверху да нюхал.
К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале; и всех выше
И
нос и плечи
подымалВошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу…
Сокол, висевший в золотой клетке под балконом, был также зрителем: перегнувши набок
нос и
поднявши лапу, он с своей стороны рассматривал также внимательно народ.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно
поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в
нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
Забыв поблагодарить, Самгин
поднял свои чемоданы, вступил в дождь и через час, взяв ванну, выпив кофе, сидел у окна маленькой комнатки, восстановляя в памяти сцену своего знакомства с хозяйкой пансиона. Толстая, почти шарообразная, в темно-рыжем платье и сером переднике, в очках на
носу, стиснутом подушечками красных щек, она прежде всего спросила...
— Скажу, что ученики были бы весьма лучше, если б не имели они живых родителей. Говорю так затем, что сироты — покорны, — изрекал он,
подняв указательный палец на уровень синеватого
носа. О Климе он сказал, положив сухую руку на голову его и обращаясь к Вере Петровне...
Подняв рюмку к
носу, он понюхал ее, и лицо его сморщилось в смешной, почти бесформенный мягкий комок, в косые складки жирноватой кожи, кругленькие глаза спрятались, погасли. Самгин второй раз видел эту гримасу на рыхлом, бабьем лице Бердникова, она заставила его подумать...
— Так что же — с кадетами идти? — очень звонко спросил человек без шляпы; из рук его выскочила корка апельсина, он нагнулся, чтоб
поднять ее, но у него соскользнуло пенсне с
носа, быстро выпрямясь, он поймал шнурок пенсне и забыл о корке. А покуда он проделывал все это, человек с бумагой успел сказать...
Ему было под пятьдесят лет, но он был очень свеж, только красил усы и прихрамывал немного на одну ногу. Он был вежлив до утонченности, никогда не курил при дамах, не клал одну ногу на другую и строго порицал молодых людей, которые позволяют себе в обществе опрокидываться в кресле и
поднимать коленку и сапоги наравне с
носом. Он и в комнате сидел в перчатках, снимая их, только когда садился обедать.
— Нечего слушать-то, я слушал много, натерпелся от тебя горя-то! Бог видит, сколько обид перенес… Чай, в Саксонии-то отец его и хлеба-то не видал, а сюда
нос поднимать приехал.
Изредка кто-нибудь вдруг
поднимет со сна голову, посмотрит бессмысленно, с удивлением, на обе стороны и перевернется на другой бок или, не открывая глаз, плюнет спросонья и, почавкав губами или поворчав что-то под
нос себе, опять заснет.
Он нарочно станет думать о своих петербургских связях, о приятелях, о художниках, об академии, о Беловодовой — переберет два-три случая в памяти, два-три лица, а четвертое лицо выйдет — Вера. Возьмет бумагу, карандаш, сделает два-три штриха — выходит ее лоб,
нос, губы. Хочет выглянуть из окна в сад, в поле, а глядит на ее окно: «
Поднимает ли белая ручка лиловую занавеску», как говорит справедливо Марк. И почем он знает? Как будто кто-нибудь подглядел да сказал ему!
Я долго терпел, но наконец вдруг прорвался и заявил ему при всех наших, что он напрасно таскается, что я вылечусь совсем без него, что он, имея вид реалиста, сам весь исполнен одних предрассудков и не понимает, что медицина еще никогда никого не вылечила; что, наконец, по всей вероятности, он грубо необразован, «как и все теперь у нас техники и специалисты, которые в последнее время так
подняли у нас
нос».
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как
нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и то и другое: и деньги и то — понимаешь что? Теперь она опять в свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще не жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…
Эта тетка, знаешь, сама самовластная, это ведь родная сестра московской той генеральши, она
поднимала еще больше той
нос, да муж был уличен в казнокрадстве, лишился всего, и имения, и всего, и гордая супруга вдруг понизила тон, да с тех пор и не поднялась.
Он
поднял ружье и стал целиться, но в это время тигр перестал реветь и шагом пошел на увал в кусты. Надо было воздержаться от выстрела, но Дерсу не сделал этого. В тот момент, когда тигр был уже на вершине увала, Дерсу спустил курок. Тигр бросился в заросли. После этого Дерсу продолжал свой путь. Дня через четыре ему случилось возвращаться той же дорогой. Проходя около увала, он увидел на дереве трех ворон, из которых одна чистила
нос о ветку.
Когда мы подошли поближе, 2 собаки
подняли лай. Из юрты вышло какое-то человекоподобное существо, которое я сперва принял было за мальчишку, но серьга в
носу изобличала в нем женщину. Она была очень маленького роста, как двенадцатилетняя девочка, и одета в кожаную рубашку длиной до колен, штаны, сшитые из выделанной изюбриной кожи, наколенники, разукрашенные цветными вышивками, такие же расшитые унты и красивые цветистые нарукавники. На голове у нее было белое покрывало.
Старик посмотрел на меня, опуская одну седую бровь и
поднимая другую,
поднял очки на лоб, как забрало, вынул огромный синий носовой платок и, утирая им
нос, с важностью сказал...
Когда же есаул
поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось:
нос вырос и наклонился на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за головы поднялся горб, и стал козак — старик.
[Черт бы явился его отцу! (укр.).] что он голова, что он обливает людей на морозе холодною водою, так и
нос поднял!
На одной сидит человек с намыленным подбородком, другой держит его указательным и большим пальцами за
нос,
подняв ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой рукой бритву, наполовину в мыле.
Иногда, во время ее рассказа, входил дед,
поднимал кверху лицо хорька, нюхал острым
носом воздух, подозрительно оглядывая бабушку, слушал ее речь и бормотал...
Гагары почти не могут ходить, а могут только присесть на свои ноги и то на мели, отчего получают странную посадку, ибо сидят, запрокинувшись назад, в полустоячем положении,
подняв свой острый
нос кверху.
Но и все его движения исполнены прелести: начнет ли он пить и, зачерпнув
носом воды,
поднимет голову вверх и вытянет шею; начнет ли купаться, нырять и плескаться своими могучими крыльями, далеко разбрасывая брызги воды, скатывающейся с его пушистого тела; начнет ли потом охорашиваться, легко и свободно закинув дугою назад свою белоснежную шею, поправляя и чистя
носом на спине, боках и в хвосте смятые или замаранные перья; распустит ли крыло по воздуху, как будто длинный косой парус, и начнет также
носом перебирать в нем каждое перо, проветривая и суша его на солнце, — все живописно и великолепно в нем.
— А вот что, батюшка, — разгорячилась Лизавета Прокофьевна, — мы вот все заметили, сидим здесь и хвалимся пред ним, а вот он сегодня письмо получил от одного из них, от самого-то главного, угреватого, помнишь, Александра? Он прощения в письме у него просит, хоть и по своему манеру, и извещает, что того товарища бросил, который его поджигал-то тогда, — помнишь, Александра? — и что князю теперь больше верит. Ну, а мы такого письма еще не получали, хоть нам и не учиться здесь нос-то пред ним
подымать.
— Да как же: под
носом Мыльникову жилу отдали… Какой же это порядок? Теперь в народе только и разговору что про мыльниковскую жилу. Галдят по кабакам, ко мне пристают… Проходу не стало. А главное, обидно уж очень. На смех
поднимают.
А когда бархатная поверхность этого луга мало-помалу серела, клочилась и росла, деревня вовсе исчезала, и только длинные журавли ее колодцев медленно и важно, как бы по собственному произволу, то
поднимали, то опускали свои шеи, точно и в самом деле были настоящие журавли, живые, вольные птицы божьи, которых не гнет за
нос к земле веревка, привязанная человеком.
Все как-то неимоверно высоко задрали
носы и
подняли головы.
— Что за чушь? — воскликнул Борис и
поднял кверху плечи и фыркнул
носом. — Какие очки? Почему очки? — Но машинально, двумя вытянутыми пальцами, он поправил дужку пенсне на переносице.
«С богом, на перебой, работайте, молодцы», — проговорил кормщик, налегши обеими руками и всем телом на рукоятку тяжелого кормового весла; спустя ее до самого дна кормы и таким образом
подняв нижний конец, он перекинул весло на другую сторону и повернул
нос лодки поперек Волги.
Я не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая
нос к самой земле; как, по мере того как она подбирается к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко
подняв на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув
нос в сторону, как будто окаменеет на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого
носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в траву или жниву, — на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
И Иван садился, но все-таки продолжал держать себя в несколько трусливой позе. Наконец, Вихрову этот подобострастный вид его стал наскучать — и он решился ободрить его, хоть и предчувствовал, что Иван после того сейчас же
нос подымет и, пожалуй, опять пьянствовать начнет; но, как бы то ни было, он раз сказал ему...
— А ты зачем так уж очень плечи-то вверх
поднимал? — обратился он к Альнаскарову, переодевавшемуся в Климовского. — Ты бы уж лучше
нос больше кверху драл, все бы больше фантазера в себе являл!
— В Севастополе? — воскликнула радостным голосом Катишь. — Где и я скоро буду!.. — заключила она,
подняв с гордостью
нос.
Все жандармы обернулись к нему, потом посмотрели на офицера. Он снова
поднял голову и, окинув широкую фигуру Николая испытующим взглядом, протянул в
нос...
Артист
поднял смычок и — все мгновенно смолкло. Заколебавшаяся толпа слилась опять в одно неподвижное тело. Потекли другие звуки, величавые, торжественные; от этих звуков спина слушателя выпрямлялась, голова поднималась,
нос вздергивался выше: они пробуждали в сердце гордость, рождали мечты о славе. Оркестр начал глухо вторить, как будто отдаленный гул толпы, как народная молва…
Он имел привычку, происходившую от фальшивых зубов, которых у него был полон рот, — сказав что-нибудь,
поднимать верхнюю губу к
носу и, производя легкий звук сопения, как будто втягивать эту губу себе в ноздри, и когда он это делал теперь, мне все казалось, что он про себя говорил: «Мальчишка, мальчишка, и без тебя знаю: наследник, наследник», и т. д.
В этот день после нудного батальонного учения юнкера отдыхали и мылись перед обедом. По какой-то странной блажи второкурсник третьей роты Павленко подошел к фараону этой же роты Голубеву и сделал вид, что собирается щелкнуть его по
носу. Голубев
поднял руку, чтобы предотвратить щелчок. Но Павленко закричал: «Это что такое, фараон? Смирно! Руки по швам!» Он еще раз приблизил сложенные два пальца к лицу Голубева. Но тут произошло нечто вовсе неожиданное. Скромный, всегда тихий и вежливый Голубев воскликнул...
Я отступил. Я убежден был как дважды два, что без катастрофы он оттуда не выйдет. Между тем как я стоял в полном унынии, предо мною мелькнула опять фигура приезжего профессора, которому очередь была выходить после Степана Трофимовича и который давеча всё
поднимал вверх и опускал со всего размаху кулак. Он всё еще так же расхаживал взад и вперед, углубившись в себя и бормоча что-то себе под
нос с ехидною, но торжествующею улыбкой. Я как-то почти без намерения (дернуло же меня и тут) подошел и к нему.
— И прекрасно сделаете! — одобрил его намерение Углаков. — Москва, как бы ни
поднимала высоко
носа, все-таки муравейник, ибо может прибыть из Петербурга какой-нибудь буйвол большой и сразу нас уничтожить.
Иван Ларионович, покорно улыбаясь, поправляет очки на сером, печальном
носу и отходит прочь, а десяток голосов дружно подхватывают песню, сливаясь в могучий поток, и, точно
подняв на воздух всю мастерскую, мерными толчками качает ее.
Он не взглянул на Кожемякина и говорил равнодушно, покачивая головой, озабоченно
подняв веер карт к
носу, точно нюхая их.
Золотые беляны с тёсом вальяжно, как дворянки в кринолинах, не спеша спускаются; тут тебе мокшаны и коломенки, и разного фасона барки да баржи,
носа свои пёстрые вверх
подняв, весело бегут по синей-то реке, как на бархате шёлком вышиты.
Привыкши к этому в ней, мы и на сей раз весу словам её не придали, а она встала, пошла к двери, да вдруг,
подняв руки к горлу, и упала, прямо на порог лицом.
Подняли её, разбилась, кровь
носом идёт, положили на скамью, отдышалась немножко — хрипит...
При таком беспрерывном поднимании довольно трудно обойтись без подергиваний (я знал одного мудреца, который даже зажимал
нос, как только приходилось
поднимать завесу будущего).
Поднимаю голову и вижу улыбающееся и подмигивающее лицо Порфира Порфирыча. Он был, по обыкновению, навеселе, причмокивал и топтался на месте. Из-за его спины заглядывали в мое окно лица остальных членов «академии». Они были все тут налицо, и даже сам Спирька с его красным
носом.
Она закрыла глаза и побледнела, и длинный
нос ее стал неприятного воскового цвета, как у мертвой, и Лаптев все еще не мог разжать ее пальцев. Она была в обмороке. Он осторожно
поднял ее и положил на постель и просидел возле нее минут десять, пока она очнулась. Руки у нее были холодные, пульс слабый, с перебоями.
Он
поднял голову — и узрел одного из своих немногочисленных московских знакомых, некоего Бамбаева, человека хорошего, из числа пустейших, уже немолодого, с мягкими, словно разваренными щеками и
носом, взъерошенными жирными волосами и дряблым тучным телом.